Рассказ 12. Московский комитет
Настя тебя любила, но когда родился третий, Алеша, не захотела больше быть,
пошла в тридцать третьем году на завод работать. С Алешей была Варя, а у тебя
были всякие плохие няньки. Я вас почти не видела, только спящими или по
воскресеньям, приходила в десять, уходила в восемь.
Утром ты вцеплялась в меня и кричала — не уходи, не уходи! С каким сердцем я
уходила из дому? В колонию брали только с пяти лет, а тебе еще не было трех. Но
я пошла и стала просить, что я не могу работать, она кричит, няньки плохие,
обижают. Мне разрешили — ты была самая маленькая, с тобой все носились как с
куклой.
Грустно, конечно, все отдала, всем пожертвовала. Я об этом столько думала в
лагерях.
Это мы были с тобой в доме отдыха под Солнечногорском. Тогда канал строился.
Юрий все меня ревновал и сердился, что меня приглашают танцевать. Потом совсем
рассердился, ушел. Сам он совсем не танцевал.
Из рассказов Джане в августе 1971, 2 июля 1976, 27 октября 1981, 30 сентября
1983 и Андрею 27 января 1984
Пожары на торфе
В тридцать втором году я работала секретарем Мосэнерго, и тогда меня посылали
на торф тушить пожары, и я ползла среди болота и дыма, кофточка распахнулась,
стал виден выпуклый животик. Один посмотрел и сказал: — Ты что, в положении?
— Так что же ты сюда поехала?
— Ну послали, я и поехала.
— Я сейчас же отправлю тебя обратно.
— Нет, не надо, раз уж приехала.
И Алеша, по-видимому, повернулся в животе, и его обхватила петля, поэтому при
родах он вышел весь синий и полчаса не кричал. Они все меня бросили и всей
толпой около него крутились, что-то делали, пока наконец раздался не крик, а
тоненький писк.
Четвертый ребенок
Потом сразу после убийства Кирова в тридцать четвертом меня послали в
Калинин. Работала я там примерно полгода. В Москве — Юрий и трое детей, и была в
положении опять. Они уговаривали совсем остаться, пусть и муж приезжает, мы
дадим ему работу по специальности. Он приехал, посмотрел — паровозостроительный
или вагоноремонтный завод — нет, не по специальности. И я говорю, нет, не могу,
не останусь.
Я стала искать работу в Москве. Пошла в МК. Там был мне знаком Крымский. Но
самое главное, секретарь был Каганович, а он меня знал. И еще там была секретарь
Евгения Коган — жена Куйбышева. Крымский был мне знаком по комсомольской
организации, он был там завотделом руководящих органов. Он говорит, пойдешь ко
мне замом?
Выкидыш
Я уже оформилась и должна была в понедельник выходить на работу. Кажется, я
ему не сказала, что в положении. А в воскресенье пришел к нам Санька с Цилей и
говорит: — Ну что разлеглась, смотри день какой, солнце, пошли гулять в
Сокольники.
А я лежу еще, что-то как-то плохо себя чувствую.
— Ну ладно, — говорю, — встану, иди выйди.
Я спустила ноги, а Циля говорит: — Что это, кровь? Да?
— Ну ладно, пройдет.
— Да нет, что ты?
Она пошла, Сане, Юрию сказала, они подняли тревогу, приехала скорая помощь.
— Да вы что? никуда я не поеду, пройдет.
— Тогда подпишите: «в состоянии смертельной опасности по своей воле
отказалась».
— А какая смертельная опасность?
— Такая, кровь пойдет, не остановить.
Так потом и случилось. Отвезли в больницу. Лежу, двенадцать человек
родильниц. Сестра приходит, простыни подо мной меняет. Обложили льдом.
— Вы что-нибудь сделали?
— Да вы что?! если бы я хотела, я бы на пять недель сделала, зачем же я буду
на седьмом месяце?
Ладно, обложили льдом. К ночи стало сильнее, я лежу в полузабытьи, больные
кричат — у нее кровь под кроватью, вызовите врача! Пришла сестра, выдернула
простыню, и что-то на пол шмякнулось. Я говорю: — Что это?
— Да ничего, сгусток.
Собрала этой же простыней лужу под кроватью и ушла, а это плод вышел, без
потуг, схватки были, а он маленький и без потуг вышел. Но я ничего этого не
понимаю, только чувствую, колокола где-то звонят, и я уплываю куда-то.
А потом уже очнулась от крика, они кричат так ужасно все сразу. Мы ей
говорили, мы ей все говорили, а она ничего не делала, это в четыре часа детей
кормить принесли, свет зажгли, они меня увидели, как я лежу, такой крик подняли:
Умирает, умирает, зовите врача!
Меня на каталку и в операционную. Врач — мужчина, руки вот так держит кверху,
и вокруг него сестры, все торопятся, спрашивают:
— Руки мыть будете?
— Нет, поздно.
Они не то йодом ему их мажут, не то перчатки одевают, еще про что-то.
— Нет, поздно. Плод отошел, место осталось. Поздно. Поздно. Подошел, руку
внутрь засунул и дернул, и последнее, что помню, весь верх его халата стал
красный, и струя ударила в стену. Потом очнулась на другой каталке у стены, под
грудями две иглы вставлены, и они туда качают.
Я засыпала, а они говорили: — Нет, голубушка, терпи, ты с того света
вернулась.
А потом перевели в маленькую каморку, и там я лежу одна.
Вдруг через несколько дней открывается дверь, и входит целая толпа — все в
белых халатах, главврач, врачи и прокурор. Что такое? Оказывается, женщины,
которые были со мной, подняли такой скандал, потребовали прокурора. Мы ей
говорили, мы ей всю ночь говорили, а она ничего не делала и врача не хотела
вызвать.
Они говорят: — Вы должны дать показания, все дали, остались только ваши.
— И что тогда будет?
— До пяти лет тюрьмы.
— Да, конечно. Вы же понимаете, она совершила преступление. Вы мог ли
умереть. Дайте ваши показания.
— Из-за этих показаний ее посадят в тюрьму, но я не хочу кого-нибудь сажать в
тюрьму.
— Но вы понимаете, она совершила преступление, вы могли умереть.
— Ребенок уже все равно умер, а я жива. Нет, я не буду, я не хочу.
И я вижу, главврач радуется, даже сказал что-то. Конечно, ему не хочется,
чтобы потом про его больницу так говорили.
— Так вы не будете давать показания?
— Нет, не буду.
Они ушли, открывается дверь, и та акушерка прямо с порога падает на колени,
целует мне руки.
— Спасибо, спасибо, что вы меня от тюрьмы спасли. Ну я говорю: — Как же это
так получилось?
— Все мой супротивный характер виноват, он у меня с детства такой: мне
говорят, я всегда наоборот делаю. Чем они больше кричали, тем больше я хотела
сделать по-ихнему. Они кричат — врача! а я, нет, не вызову врача. Я сама не
знаю, почему я такая, вот теперь чуть до тюрьмы не дошла.
Московский Комитет. Крымский
Ну вот отлежалась немного и вышла на работу. К Крымскому. Потом его послали
начальником Политуправления Черноморского флота, этот флот в Испанию возил людей
и все. А я стала исполняющим обязанности завотдела и парторгом ЦК и МК, они были
тогда вместе, и еще комсомол. Всего пятьсот человек в парторганизации.
Так это же очень много работы?
Да, я очень много работала, все меня любили, потому что я всем старалась
добро сделать. Придут — Оля, помоги! — одному сестру надо устроить учиться,
другому ребенка в сад, тому материальная помощь, а мне что, жалко? я всем, что
могу, делаю.
И на Короленко меня все любили. Я когда шла по двору, все дети бежали ко мне.
Я всегда носила красивые блузочки, духи у меня были хорошие, и я каждому давала
конфету.
В то время я не понимала, почему Крымский на все трудные дела меня посылал —
что они использовали женское обаяние в партийных целях. И действительно, все
сложные дела решались.
Крымского арестовали как троцкиста. А меня и Демьяна Коротченко обвиняли
потом, что мы во всех районах своих людей сажали, троцкистские кадры. Потому что
как раз в это время проходили везде партконференции, и мы повсюду ездили.
Вот однажды звонят из Калинина: — Оля, у нас идет партконференция, выступают,
кричат, что Голодникова не перевыбирать, потому что у него на ЖДаРе в секретарях
парткома был троцкист, он его поддерживал, что делать?
Я посоветовалась с Демьяном Коротченко, он говорит, ты скажи так: Сталин на
днях сказал: «Не всякий троцкист, кто с троцкистами по одной улице прошел», — он
любил такие лицемерные формулировки, сам всех сажает, сам говорит так, — и мы
Голодникову доверяем.
Я познакомилась со стенограммой выступлений и в докладе обсуждаю все вопросы,
которые поднимались о промышленности, сельском хозяйстве, а потом говорю о
парторге ЖДаРа, говорю, что его назначило руководство для укрепления завода, как
опытного коммуниста.
Крики: — А вы что не знали, что он троцкист?
— Знали, но мы считали его преданным делу нашей партии.
— Ну органам виднее.
— Я хочу сказать, что московский областной комитет полностью доверяет
Голодникову и рекомендует его кандидатуру.
После этого голосование, две трети за Голодникова, одна треть все же в —
может быть, без моего выступления и больше бы еще было, но прошел. А через
несколько месяцев он был арестован.
Последний год Каганович был отправлен на Украину, а секретарем ста Хрущев.
Семнадцатый съезд. Киров
В январе 1934 года, то есть пятьдесят лет назад, был семнадцатый съезд. На
съезде было объявлено о торжестве коллективизации — «социализм в деревне» — и
конечно было много хвастовства. Но в кулуарах обсуждались большие ошибки,
сделанные при коллективизации, гибель скота и падение производительных сил
земледелия, приводились конкретные цифры.
Некоторые члены Политбюро собирались в это время на квартире у Серго, в
двухэтажном доме у Троицких ворот в Кремле, то есть в непосредственной близости
от съезда. Обсуждали Сталина, говорилось, что он ведет себя как диктатор, не
считается ни с чьим мнением. Предлагали сменить Сталина и просили Кирова взять
на себя руководство партией и страной. Однако Киров отказался, а взамен
предложил обратить внимание Сталина, чтобы он изменил свое поведение.
Когда проводили голосование в ЦК, Сталин получил 292 голоса против. Видимо,
не только эти члены Политбюро, но и руководители областных делегаций вместе со
своими делегациями проголосовали, независимо друг от друга, против него.
Руководил счетной комиссией Затонский. Когда он сообщил Сталину об этом, тот
распорядился оставить три бюллетеня против, а остальные 289 сжечь. Против Кирова
было подано также три голоса. Это и было объявлено на съезде — то есть три и
три.
Я была на съезде с гостевым билетом, и в кулуарах ходили слухи, что Сталин
получил много голосов против, хотя сколько — не говорилось. Если был бы хотя 71
кандидат на 70 мест в ЦК, Сталин бы не прошел.
В пятидесятых годах, когда мы расследовали архивы съезда, обнаружилось
отсутствие 289 бюллетеней. Поскольку Сталин не знал, кто именно голосовал против
него, он уничтожил всех тех, кто был на съезде. Однако двое из счетной комиссии,
в которой всего было сорок один человек, уцелели, хотя конечно сидели в лагерях,
и один из них дал нам показания о том, что нам было известно по архивам.
Стояло тринадцать урн для голосования, к каждой из которых было прикреплено
по три члена счетной комиссии. Итого тридцать девять человек. Двое составляли
сводный протокол — это Затонский и Верховых. Уцелели потом из счетной комиссии
только Верховых и Наполеон Андреасян. Они тогда же ночью поехали к Кагановичу,
который ворочал всеми колесами на съезде: счетной комиссией, редакционной
комиссией, мандатной комиссией, и был правой рукой Сталина. Каганович ночью же
поехал к Сталину, доложил, что 292 бюллетеня против него.
— А сколько против Кирова? — спросил Сталин.
Каганович ответил, что три. Ну пусть и против меня будет три, а остальные
сожгите.
После съезда Сталин вызвал Кирова, откуда-то ему стало известно об этом
закулисном совещании. Киров не отрицал своего участия, сказал Сталину и о
позиции, которую он занял. Когда собралось новое ЦК, Сталин выступил с
предложением переместить Кирова с руководства Ленинградкой парторганизацией на
должность секретаря — одного из секретарей ЦК.
Киров пользовался большим уважением в Ленинграде, ясно было, что предложение
Сталина имело целью лишить его этой поддержки. Киров это предложение резко
отверг. Сталин ответил, что он вовсе не имел в виду смешать Кирова с поста
секретаря Ленинградской организации. Пусть Киров совмещает эти две должности.
Ясно, что совмещать их было невозможно.
Киров не согласился с назначением, хотя предложение Сталина пленум принял.
Киров так до самой своей смерти и не зашел в предназначенный ему кабинет
секретаря ЦК.
Вернувшись с пленума, Киров сказал своим близким друзьям:
— Ну теперь моя голова на плахе.
Он понимал, что Сталин его уничтожит. И, действительно, за 1934-ый год было
совершено три покушения на него, третье оказалось успешным.
Сразу же после убийства Кирова Сталин со своей свитой приехал в Ленинград и
повернул дело так, будто Киров убит «правотроцкистским центром». Этот центр он
сфабриковал сам. Его собственноручные записи мы нашли в архиве Сталина: бумага с
двумя центрами на двух половинах листа, на которой отдельные люди зачеркнуты и
перенесены из одного центра в другой. Все сведения об этом были собраны, а затем
положены в архив еще при Хрущеве.
Вслед за убийством Кирова начался разгром Ленинградской парторганизации, а
затем и всей партии, интеллигенции и многих активных людей из всех слоев
населения, вплоть до самых нижних. Было арестовано двадцать миллионов человек.
Таким образом, «съезд победившего социализма» явился поворотным пунктом к этому
погрому.
Этери была приемной дочерью, она была подброшена и найдена на ступенях дома,
но стала рассказывать, что она дочь Серго от другой женщины, а Зинаида
Гавриловна так говорит только из ревности.
Серго был наркомтяжпрома. В самый короткий срок он создал для СССР тяжелую и
оборонную промышленность. На его заводах нашли вредителей. Он послал туда свою
комиссию из бывших чекистов, и они привел заключение, что никакого вредительства
нет. Потом все равно и тех, кт подозревался во вредительстве, и комиссию
арестовали. Шалико Огуджава, отец Булата Окуджавы, тоже был начальником одной из
строек. Серго предложили выступить с докладом о вредительстве на
февральско-мартовском пленуме. Он не хотел. Киров был уже убит. Он, Серго,
видел, что де.лается что-то страшное, но не понимал до конца что.
Как-то — в день накануне пленума — он с утра не встал. Зинаида Гавриловна
видела, что иногда он поднимался, в нижнем белье, в кальсонах подходил к столу,
что-то писал и опять ложился. Она просила его встать поесть, но он не вставал.
Вечером приехал его друг Гвахария, начальник макеевской стройки — детей у
Орджоникидзе не было, он любил его как родного сына.
Гвахария говорит Зинаиде Гавриловне: — Накрывайте стол, ставьте самое лучшее
— ведь я же гость (по грузинским понятиям!), скажите, что я приехал, меня надо
принять, он встанет.
Она вбежала, и в эту минуту, говорит, его рука с револьвером опустилась на
пол.
А на комоде лежало его письмо, он написал все, что он думал, что он не может
больше жить, не знает, что делать — это можно только думать, потому что никто
этого письма не видел.
Зинаида Гавриловна бросилась к телефону и позвонила своей сестре Вере
Гавриловне и Сталину.
Я с Верой Гавриловной тоже разговаривала. Она говорит, я вбежала в спальню,
увидела мертвого Серго и бросила взгляд на открытое бюро. Там лежала пачка
листков, я схватила их.
Пришел Сталин со свитой. Там же все близко в Кремле, он собрал всех членов
Политбюро и пришел вслед за Верой Гавриловной. Сразу спросил, он оставил
что-нибудь? Вот, письмо. И все! больше письма никто не видел. Выхватил у Веры
Гавриловны из рук эту пачку листков, она не успела их спрятать к себе в сумочку.
И сколько мы их ни искали, это посмертное завещание Серго, мы их не нашли. В
архиве Сталина их нет и нигде нет.
Дальше Зинаида Гавриловна мне говорит. Они подошли во главе со Сталиным к
кровати мертвого Серго, и она в это время сказала: «Вот, не уберегли вы Серго ни
для меня, ни для партии». И он над неостывшим трупом Серго сказал ей: «Замолчи,
дура». Вот все то, что она мне рассказала. Она открыла одеяло на его кровати,
когда я была у нее, и показала мне окровавленное белье, это происходило в
пятьдесят шестом году, застрелился он, как вы знаете, в тридцать седьмом. И вот
она двадцать лет спала рядом с кроватью, на которой он покончил с собой, и под
покрывалом — его окровавленное белье.
Рахулла Ахундов
Род Рахуллы был из священников. Ахунд это пастырь, настоятель, духовное лицо,
а Рахулла — дух божий.
Когда я вернулась в Баку, Рахулла просил меня быть с ним. Тогда не говорили
муж, жена. Он меня любил и раньше, у них даже перестрелка была из-за меня с
Анастасом.
Он говорил: — Раз ты все равно разошлась с Суреном, будь со мной.
Я отказывалась: — Нет, нет, говорить так нельзя, ты уже живешь с Фридой.
Они не были женаты, но все равно.
Была бакинская конференция, выбирали кандидатов на пленум.
Все говорят: — Оля, мы будем за тебя голосовать.
Я была в списке — за кого голосуют, тот уходит. Левой Мирзоян сказал тогда: —
Ее ведь не было в Баку два года, я думаю, что на этой конференции мы
воздержимся, она не в курсе дела.
Рахулла был высокий, тонкий, интеллигентный, очень образованный, он занимался
переводами Маркса на азербайджанский.
Был съезд, вот уже было заседание, выступал Багиров, это был тридцать шестой
год. А в перерыве пришел Рахулла, он был делегатом съезда, ну запоздал, может
быть, — и люди в коридорах ему устроили овацию. Пока он шел, все расступались к
стенам, освобождая проход, и хлопали в ладоши приветствуя его.
Он прошел в зал, и все, кто был в зале, встали. И те, кто пришел вслед за
ним, и те, кто был в зале, кричали: — Рахуллу в президиум! Рахуллу в президиум!
Багирову ничего не оставалось, как пригласить его в президиум. Он ненавидел его
и до этого, а эта неподготовленная, неорганизованная никем встреча, приветствие,
довершили дело.
Очень вскоре после этого Рахулла был арестован. Ему предъявляли разные
обвинения: персидский шпион, иранский шпион — он не подписал ни одного из них.
Они его буквально растерзали. В тюрьме он был почти год.
Фриду арестовали в тридцать седьмом. У них была няня, повариха, она до самой
войны кормила и воспитывала их детей.
Мира Коган тогда ездила в командировку в Тифлис и проезжала через Баку. Она
дала телеграмму Фриде, чтобы та встретила ее на вокзале, и они поговорили. За
Фридой уже следили, и это стало известно Берия. Мира заведовала тогда сектором
ИКП — Институт красной профессуры — в ЦК. Ее вызвал Берия, кричал на нее:
— Вы поддерживаете отношения с шпионкой, с женой шпиона, врага народа! У вас
было свидание с ней! О чем вы с ней договаривались? Я сообщу этом в ЦК!
Мира рассказывала, что ей надоели в конце концов эти крики, и она стукнула
кулаком по столу:
— Я официальный представитель ЦК, как вы со мной разговариваете? Если вы не
прекратите, я сейчас же свяжусь по телефону с ЦК.
После этого он стал немного тише.
Фрида была красавица, золотистые волосы. Она приехала к нам в Баку из
Тбилиси.
Прощание с Суреном
После смерти Серго весь Наркомтяжпром посадили. Багиров был первым секретарем
ЦК Азербайджана. Хрущев — секретарем Московского комитета партии. Я работала у
Крымского, он был начальником орготдела в МК, я его заместителем. Потом его
послали начальником политотдела Черноморского флота. Я стала вместо него.
До Крымского был Маленков. В это время Маленков заведовал орготделом ЦК.
Потом в пятьдесят четвертом году Хрущев говорил, что, дескать, когда мы работали
вместе с Маленковым, ты была в брюках, а Маленков в юбке, но это, конечно,
сильно преувеличено. Хорош ли он был? Ничего. Но формалист, кабинетный работник.
На семнадцатом съезде, в январе тридцать четвертого года против Сталина
голосовало около 300 человек. Это побудило его к увеличению репрессий.
Второго ноября Сурен пришел ко мне, сказал, что его предупредил Левой Мирзоян
о том, что видел нас в списках. Мы долго, часа три, говорили тогда.
А ты что чувствовала тогда? Раскаивалась, жалела?
Что почувствуешь, когда стоишь перед бездной? Это было второго ноября, а
пятого ноября за мной пришли. Сурен тогда уезжал в командировку, поэтому его
взяли позже, в декабре. А в марте уже расстреляли. Обвинили в аварии на каких-то
домнах. И он в конце концов подписал: «Вредительски разрушил домны».
Я видела акт — приговор приведен в исполнение. Потом я попросила поднять
документы, когда вышли из строя такие-то домны? Пришел ответ, что и домны
никогда из строя не выходили.
Рассказ 14. Колыма
Рассказы Джане 2 апреля 1976, 30-31 января и 12 февраля 1981
Пароход в Магадан
Взяли в ноябре тридцать седьмого. Тридцать седьмой год весь здесь по тюрьмам
болталась, а в тридцать восьмом осенью только повезли, в теплушках. Месяца два
ехали все. Только на пересылке под Владивостоком в этой не то Черной, не то
Грозной речке были.
И Лена Лебецкая ехала, и Маруся Давидович, и Нина Улащик. Маруся потом
воспалением почек заболела и отстала, а нас из Владивостока в Магадан с
последним пароходом отправили. Это был ледовый караван, льды еще не схватились
совсем. Вместо восьми дней двенадцать нас болтало. Сначала было ничего, а когда
вышли в Лаперузов пролив, шторм начался.
Я такой шторм только раз еще раньше видела, когда я пробиралась в
Новороссийск на миноносце.
Нет, я терпела. Я старалась на палубе быть, это легче, чем в трюме. Хотя на
том миноносце какой трюм? там у меня каюта была. А здесь мы в трюме валялись,
половина людей умерла, половина валялась, не вставая, сил не было у них уже
встать, и рвота, и понос, и трупы через живых людей перекатываются.
Два раза в день на палубу в гальюн водили.
Я охране говорю: — Что же вы делаете? посмотрите, что там в трюме творится,
там половина трупов, трупы через живых катаются.
— Ну и что? Вас всех везут, чтобы вы трупами стали, — вот и весь ответ.
Гальюн, это так — загорожены дырки на палубе. А им тоже, конвою, плохо, они
не смотрят особенно, я раз и ускользнула, там сзади какие-то агрегаты стояли,
покрытые брезентом, везли груз в Магадан, я за них спряталась, а потом туда
внутрь под брезент забралась.
Так холодно же! Наверно, ватник был?
Нет, какой ватник, пальто мое домашнее на мне, ну я под брезентом от Ветра
прячусь, все равно лучше, чем в рвоте да в блевотине в трюме. Только Страшно
очень. Вокруг волны, вот с наш дом. Корабль идет поперек волны, а если руль
откажет и только на мгновенье он встанет боком — вал обрушится и конец. Когда он
идет вверх на волну, то как на стену карабкается, тяжело так, потом сверху все
вокруг видно, словно с горы, а под бор-пропасть. А потом вниз с волны ухнет, и
по сторонам зеленые стены сейчас на него опустятся.
А есть давали?
Да кто ж там есть может? Все валяются. Ну кидали конечно нам пайки эти.
А в Магадане сначала на лесоповале работали, а потом вот удалось, спросили,
кто хочет на автобазу, я себя записала и Лену. Сперва работали в арматурном
цехе, потом в электроагрегатном. Но там очень приставать стал начальник
Костенко, перевел меня на работу в ночную смену и пристает — я ушла оттуда в
отделение главного механика. Но там тяжести надо было таскать, и у меня началось
кровотечение из почек. Потом оказалось, что это полипы на матке, и мне их без
наркоза прямо так вырезали — теперь на три недели в больницу кладут. И сказали,
что надо работать только в теплом помещении, поэтому удалось устроиться в
котельную. Там я за всех была: за табельщика, за нормировщика, за бухгалтера, за
плановика. Когда я ушла, они четырех человек на мое место взяли.
Потом нас забрали на путину в Армань. А когда путина кончилась, месяца через
два, и нас по этапу отправили, то я из пересылки дала знать начальнику котельной
Зиновию Михайловичу, и он вытребовал меня опять к себе.
Он очень хорошо ко мне относился, а когда нас освободили в мае сорок шестого,
то заставляли заключать договор на два года в Дальстрое, потому что иначе
паспортов не давали, а без паспортов жить нельзя — пограничный город.
А Зиновий Михайлович говорил: — Не заключайте, это обман, не на три года, на
всю жизнь.
— А как же жить? ведь нельзя тогда.
— А вы, — говорит, — идите в наш дом для аварийного персонала, дом под моим
началом, там никто вас не найдет.
Там я жила и работала: готовила, убирала, стирала, гладила для аварийного
персонала — они меня так полюбили, так горевали, когда я уезжала, все провожать
меня пришли. Я им тараканов вывела. Мне дали кусок из котельной, которым накипь
из котлов удаляют, я хотела чайники почистить, а пока положила его под тумбочку,
смотрю и вижу, что из тумбочки полоска по полу тянется — дохлые тараканы. Они
приходили есть — лакомство это для них. Я переносила этот кусок из комнаты в
комнату и так их всех повывела.
Обратно ехали тоже в трюме, но совсем по-другому, чисто. Не помню чтоб были
уголовники, вроде одни политические. Соломки нам постелили, мы на соломке
лежали, Нюта Иткина тогда со мной ехала. На этот р не до Владивостока плыли, а
до Находки. А оттуда на пятьсот веселом. Там уже в поезд уголовники садились.
Помню, я пошла на станцию что-то купить, а когда вернулась, Нюта сказала, что
уголовники хотели твои вещи забрать, я не дала.
Сколько ехали? Месяца два с половиной.
Автобаза
Значит, всего я сидела восемь лет вместо семи. Год проболталась по тюрьмам, и
дальше лет пять на автобазе и года три в котельной. Значит получается, что на
автобазе — с тридцать восьмого по сорок третий, а остальные в котельной.
Вот повезли. Это ведь не объявляют, поедете туда-то. А просто выкликнули по
списку — выходи, садись в грузовик. И действительно везут за город, ну может и
правда на трассу.
Нет, просто эта шестая автобаза была за пределами города. Две недели мы там
жили. Они хотели, чтобы мы там жили, мы тогда в их распоряжении, а если в
женском лагере, тогда не в их. Женщин на Колыме мало, и тут сразу многие сошлись
с мужчинами, это не понравилось начальству -проституция. Когда нас привезли
обратно, многие лагерные придурки пришли к воротам и кричали — проституток
привезли!
Ерунда это конечно, какие проститутки?
И потом уж вы в лагерь ездили?
Нет, пешком ходили, это не очень далеко было.
Потом Новые Гаражи. Те за рекой. Это когда нас к АРЗу, авторемонтному заводу,
присоединили, автокомбинат стал.
Иван Иванович Авик был механиком на автобазе. Он умел делать очень точные
вещи. Взяли его из Ленинграда. Обвинили в пособничестве восставшим. Можно
сказать, сами спровоцировали. Организовали войска по борьбе с восставшими, он в
них участвовал, а потом обвинили.
Ему срок был с тридцать пятого до сорок третьего. Сначала он был на золотых
приисках. Каждый день норма была, сколько руды достать. А кто нормы не выполнит,
того не выпускали. Ну он все же поднялся наверх, может пустят, а они его
прикладами вниз скинули. Шурфы это не шахты, там холодно. Теплее, конечно, чем
на улице — не сорок градусов, но холодно. Лестницы приставные, вот он по ним
поднялся а они скинули.
Он упал вниз, потерял сознание и лежал там несколько часов обмороженный, пока
какие-то другие заключенные не осмелились его все же вытащить наверх. После
этого он болел очень. А потом его взяли на автобазу, потому что он был такой
механик, что мог сделать все.
Он очень любил меня, и когда появился Доминик, стал ревновать и уехал на
трассу.
Доминик
С Домиником познакомилась сразу, как пришла на автобазу. Зашла как-то в
красный уголок, а там стоит книга Франка о Сервантесе, я сразу ее взяла и стала
смотреть. А Доминик стоял рядом, увидел и говорит:
— Что это, хорошая книга?
— Да, — говорю, — очень хорошая и урок мужества всем нам, потому что он же
был среди мавров в Испании.
Доминик говорит: — Ну тогда я за вами читать буду.
А потом мы с Леной стоим в очереди, еду получать, и говорим между собой, что,
мол, жаль, что мы Нину Улащик не смогли тоже сюда затащить, а Доминик стоял
сзади, услышал и говорит:
— Что? Нина Улащик тоже здесь?
Так мы и познакомились. У меня коса была длинная, а заколоть нечем, потому
что все шпильки отбирают. Он говорит:
— Приходите ко мне, я вам сделаю.
И действительно сделал. А Нины Улащик брат, тот, который потом стал доктором
наук, был женихом его первой жены, Доминика. И он всю семью Улащиков хорошо
знал.
Когда он вернулся и стал искать жену, то оказалось, что их всех — и ее вместе
с ребенком — согнали в церковь и сожгли.
Доминик изобрел какие-то жиклеры для машин, которые работали на морозе, за
это у него была мастерская при автобазе. Начальство получил премию, а его не
отметили даже благодарностью. Он с ними поругался — дядя Саня всегда говорил о
нем «занозистый панич» — они устроили обыск, нашли бумажки, в которых он все
время продолжал расчеты. Они ничего в них не понимают, но видят — тетради, много
тетрадей с записями. Пригрозили, что ушлют на рудники.
Он пришел ко мне и говорит: — Оля, что делать?
А мы еще раньше говорили, что если бы он послал то, что он изобрел — о
ракетах, война же шла! — то его сразу же отсюда бы вызвали.
Я говорю: — Посылай.
— Но ведь я тогда с тобой больше не увижусь, мы расстанемся, меня увезут
отсюда.
— Ну а если тебя на рудники увезут, разве ж мы не расстанемся?
Я отредактировала ему, и мы послали письмо с вольным, тот опустил его прямо в
Спасской башне Сталину. И ровно через месяц, день в день, за ним приехали и
увезли его. Он был в тюрьме у Королева. Их освободили раньше — еще в войну или
сразу после войны. Он говорил, что искал меня, но я не очень этому верю, потому
что если бы искал, нашел. Если я люблю, я где хочешь найду.
Но он говорил, что искал. Что сперва он, конечно, искал жену, а когда не
нашел, то стал искать меня, написал на автобазу, а ему ответили, что я умерла.
Это когда меня с автобазы на двадцать шестой километр отправили, я,
действительно, тогда чуть не умерла и на автобазу больше не вернулась, потому
что мне дали заключение, что на тяжелой работе нельзя и в холоде. И меня
отправили в котельную.
А он потом уж нашел меня, когда я вернулась и работала в КПК. Он увидел
подпись под некрологом, сперва Микоян, потом Шатуновская. Пошел к брату Микояна,
Артему. Я, говорит, знал на Колыме Ольгу Шатуновскую. Это, говорит Артем, она и
есть. И он прямо из кабинета Артема мне в кабинет позвонил.
А он за это время женился на своей троюродной сестре Ростиславе, и у них
родился сын Стасик. Ему было тогда уж лет одиннадцать. Ростислава ушла от него,
оставила ему Стасика, он показывал мне ее письмо. Он говорил тогда, давай, мол,
будем вместе, звал, приезжай ко мне. У него была пятикомнатная квартира, но сам
же говорил, что Ростислава стала опять бывать у них. И даже ночевать.
— Нет, не у меня, — говорил он, — а в спальне Стасика.
Ну как я поеду в дом, где бывает другая женщина, тем более бывшая жена?
А тут еще дядя Миша сцены устраивал. Обманом у Стасика достал телефон
Ростиславы, поехал к ней, стал говорить ей, что ее муж отбивает у него любимую
женщину. Ростислава говорит, он такой, я поэтому и сошлась с ним. И мне стал
говорить, с кем ты связалась, вот и жена его говорит, что он негодяй.
Я ему говорю: — Не беспокойся, я его раньше тебя знала, мы еще на Колыме
познакомились.
Я тогда очень на дядю Мишу рассердилась.
— Вот, — говорю, — чем ты мне за все добро заплатил.
Потом он на Лизе женился. Да что там, все правильно, конечно. Ну как бы это
все было? Теперь я — старая развалина, а около него молодая здоровая женщина. И
тогда все это не для меня было. Лиза рассказывала, что когда он ее привел в дом,
Ростислава придет в комнату, сядет на постель и говорит — это моя. А Лиза тоже
сядет и говорит — нет, теперь моя. Нет, это только современные женщины так
способны, я не могу.
Ну да, но хоть бы дружба осталась. А то и этого нет. Он не приезжает никогда.
Пишет: «всегда любящий тебя Доминик». Один раз так было — он поехал ко мне и с
полдороги вернулся. Почувствовал, что не может ехать. И с тех пор больше не
приезжает, только письма присылает или то телефону разговаривает. Почему
вернулся? что он там в это время почувствовал? кто его знает, сложный он
человек.
Но вот, видишь, как все получилось. Лиза тогда, чтобы он о Стасике не
грустил, детей взяла, такие были славные карапузы, а вот какие бандиты выросли.
Теперь они их в дом не пускают. Она к Стасику ревнует-обижается, что он ходит.
Доминик уже говорит, давай разведемся. Она ко мне прибежала, что делать?
Я ему звонила. Ты, говорю, с ума сошел. Да, говорит, это я с ума сошел.
В кузовном цехе
Потом запретили нам, заключенным, работать на легкой работе — писать,
считать. Пусть на тяжелой работают. Мой начальник все меня скрывал, говорил, что
я на тяжелой. А мне говорил: — Вот тебе фартук, как кто придет, ты сразу фартук
надень, и руки в керосин сунь.
В мойку, где детали лежат, будто я мойщица. Ну а потом не уследила: кто-то из
лагерных придурков пришел в комнату, а я сижу, пишу. Такой крик подняли!
пришлось мне в другой цех перейти, роторы мотать, конденсаторы делать.
Этот станиоль и так в руках рвется, а еще надо его скручивать и засовывать.
Я говорю: — Ой я не могу.
— Ничего, — говорят, — Оля, научишься.
И вправду научилась, стало получаться.
А потом в кузовном цехе работали, кузова шили.
Вот грязь ужасная. Эти кузова сверху накрывают машину, а если авария или что,
их шофер прямо на землю бросает. Не будет же он на студеной земле под машиной
лежать. А их надо чинить. Мы мешок под подбородок подвязывали, все в грязи, руки
по локоть в грязи.
А потом пришли новые материалы, вата, новые кузова шить. И это все передали
куда-то, а я стала работать в отделе главного механика. И оттуда пришлось уйти,
потому что начальник стал очень приставать. Света и так нет, там ведь всю зиму
темно, и электричество часто гаснет, а он еще нарочно свет выключает.
Позовет к себе: — Оля, пойдите ко мне в кабинет! — свет выключит и начнет
лапать.
На двадцать пятом километре кайлили глину. Это с автобазы, значит, нас
посылали. Раньше, в начале войны, там был госпиталь. Врачиха делала уколы
хлористого кальция в вену. Если попадет, то трясет и начинает жечь слизистые
оболочки, а если мимо, то рука отнимется.
Поэтому она делала сама и все спрашивала:
— Ну как, трясет, жжет?
Стланик
У меня и так зубы все целы, вот только сейчас падать начинают. У других там
прямо с корнями вылетали. Потому что я стланик пила, а они не хотели — он
горький, и еще он мочевой пузырь раздражает, но я терпела. Идешь на ужин, сидит
одна, ложки раздает — ложки же у нас все отобрали, чтоб не порезались или еще
чего не сделали — и лампадки около нее с этим стлаником стоят. Я всегда
лампадку, а то и две, выпивала.
Хвоя, елку что ли варили?
Стланик, он по земле стелется — хвойный. Его варят в котлах, черная жидкость
как деготь, потом разбавляют, зеленый становится. Считается, что очень богат
витамином С. Да что уж витамины, когда еды нет. Я-то кое-что подрабатывала,
вышивала платочки вольным.
Иногда мне эта женщина в бутылочку наливала, я носила в мужской барак — у них
не варили — старику одному. Он был начальник управления какой-то дороги, их
всех, все управление посадили. И вот он рассказывал, что следователь показал ему
схему такую — вредительской организации, как дерево с ветвями. Наверху главное
управление железной дороги, а от него ветви и кружочки, по всем управлениям, по
всем железным дорогам, по всей стране. И их заставляли фамилии называть, чтобы
эти кружочки заполнить. Вредительская организация.
Я, говорит, ничего не назвал, говорил, не знаю. За это получил двадцать лет,
а другие, кто называл, по десять получили.
В лазарете
Ну вот, а Иван Иванович потом, когда с трассы приехал, стал работать на
автоколонне в Новых Гаражах. Он очень меня любил, но я ему говорила — я не люблю
тебя, Иван, ну что поделать, не люблю.
И тогда стала я ему сватать Дусю. Она там работала — он ее устроил. И я с ней
записочки ему стала слать, что вот, мол, Иван, присмотрись, какая хорошая
женщина, добрая, хозяйственная. Она и не раскрывала моих записочек и не знала,
что я про нее пишу. А ей я тоже про него говорила. Так и сосватала.
С Дусей я познакомилась после Армани. Там на Армани все заболели. Мы же не
ели ничего много лет мясного, рыбного, так, всякой ерундой нас кормили. Навар от
зеленых листьев капусты это щи. Баланда из крупы и так далее. А тут рыба,
сколько ее там валялось, пропадало! Хвосты — чуть не полрыбы. Молоку
выбрасывали.
А они разрешали брать?
А чего ж не разрешать? Наша кухарка приходила, наберет этого всего, сварит,
все накидывались, а особенно мужчины.
И все валились с кровавым поносом. Путина, а работать некому. Все лежат.
Приехала комиссия, думали, эпидемия холеры, потом разобрались — белковое
отравление. После недоедания сразу слишком много белков, организм отвык от
белков, не может их перерабатывать.
Руки все в рыбьих нарывах. Здесь за один такой — освобождение, а там сто, все
равно не дадут, можешь — работай.
Потом опять, когда стало у меня воспаление почек, гипоуремия, меня отправили
в лазарет, при лагере был. Без сознания почти приволокли.
Я в кладовке свалилась и несколько часов лежала, и слышу, трогают меня — а
это врач и санитарка, Дуся. Вы, говорят, идти можете? или на носилках? Нет,
говорю, не надо носилок, как-нибудь дойду. А на промыслах не было пресной воды,
мы голову соленой, морской мыли, в волосах колтун, разве косу ниже пояса
промоешь?
Дуся говорит, давайте, я вам голову помою, вам сразу легче станет. Принесла
два ведра пресной воды, голову мне с постели свесила, клеенку подложила и
промыла всю.
Я говорю: — Какая вы добрая, у вас ведь и так сколько дел.
А она говорит: — Как же? мы все тут в беде, должны друг другу помогать.
Мы потом очень подружились и полюбили друг друга. Она работала в
домработницах потом и с чехом одним сошлась, а он уехал, их отпускали тогда. И
она очень затосковала. А ее на последних двух-трех неделях перед волей послали
работать в автоколонну.
Она говорит: — Что же я там буду делать? я ведь там пропаду, там тяжелая
работа, наверное.
Я говорю: — Не горюй, там у меня знакомый, он тебе поможет устроиться.
И я написала Ивану Ивановичу, чтобы он дал ей работу полегче. И он нашел ей
такую работу — смотреть за показаниями приборов на водокачке. Уж совсем и не
работа, блатная работенка — говорят про такую.
А потом они поженились. Только уж когда я в Москве была, они уехали оттуда, и
я им квартиру в Волгограде выхлопотала. А Иван Иванович в Москве год в
железнодорожной больнице лежал, и Дуся всех там деньгами задобрила и с ним там
жила в больнице.
Армань, рыбные промысла
Мы стояли у больших лотков и потрошили рыбу-горбушу. Икру откладывали
отдельно, печень и сердце кто хотел брал, а так они все равно пропадали. Все
остальное выкидывали. А сзади стояли чаны с водой, там стояли женщины постарше,
они мыли в них рыбу. Мы кидали ее туда прямо назад через голову.
Один раз мы не спали три ночи подряд, пришло очень много рыбы. Приехал
уполномоченный, уговаривал нас.
— Женщины, на материке идет война.
— Мы знаем.
— Вы уж постарайтесь, пожалуйста, вам дадут белого хлеба и конфет.
— Нам не надо, мы и так сделаем.
А чтоб не думал, что мы за их слипшиеся подушечки не спим. Так и стояли трое
суток подряд. А руки до локтя все в крови и чешуе, ели хочешь пойти оправиться,
то надо полчаса отмывать их. Так мы уж идем все сразу — собираемся группами
человек десять, а одна только вымоет руки и всех нас оправляет, расстегивает,
застегивает. Рыба шла назад по реке на пороги, метать икру. Она трется о камни,
все сплошь ею покрыто, как пелена бьется, серебрится. Пароходы приходят с рыбой,
и их не успевают разгрузить, как приходят еще новые. Это — путина.
Надо эту рыбу класть в бочку, селедку — голова к голове в одном слое, а в
другом слое — хвостами в ту же сторону, в какую раньше клали головы.
Или, скажем, крест-накрест надо класть слой за слоем, чтоб они не тухли,
чтобы они друг друга не мяли, чтоб они сохраняли свою форму. А уголовницы
накидают просто селедку в бочку, а сверху положат несколько рядов.
Я говорю: — Как же так? как же вы так работаете? ведь селедка же испортится в
бочке!
А они говорят: — Туда-сюда, дескать, пусть ее сгниет, нам лучше будет. А
потом стали мы икру просеивать через сита. Вот стоит много всяких сит, и икра
проходит через сито и задерживается по калибру сита. И нам давали части этих рыб
— печенки, селезенки, и мы их варили. И все как один слегли, у всех температура
сорок. Приехало начальство, не вредительство ли это? Работать некому — путина
идет! И вот нашелся один врач, который сказал, что эти люди не видели белков
несколько лет, и вот у них получилось белковое отравление.
Потом я ходила с тачкой, и женщины очень возмущались. А там отходы эти
белковые. Я вывозила их из цеха на какую-то свалку. Женщины говорят: — До сих
пор еще этого не было, чтобы женщины ходили с тачками. Раз ты можешь ходить с
тачкой, то и нас заставят, эта работа не женская. Все на меня кинулись.
Я говорю: — А как же, я не могу, у меня исколоты все руки рыбьими плавниками.
У меня по всем рукам пошли нарывы, от недоедания, конечно. Я до того
исхудала, что у меня около предплечья сходились уже пальцы, я могла обхватить
одной рукой — левой за правую. И каждый укол вызывал нарыв, все руки в нарывах.
Но кое-как прошли эти нарывы, и я стала опять работать с рыбой. Три месяца
работали в Армани. На Армань приехали морем, был шторм. Катер не мог
пришвартоваться к кораблю, нас бросали прямо вниз, в волны, на катере парни
ловили в руки — так высадили. Жива.
Там я заболела почками, бросили меня в чулан, Дуся мыла волосы. С Армани
попали опять на пересылку, не знали кого куда. Я говорю, дайте я позвоню, мой
начальник за мной приедет.
Освободили меня в апреле сорок шестого по ходатайству начальника котельной.
До ноября там жила, не было разрешения на выезд, Микоян хлопотал.
Когда освободили, я бросила бушлатик, все лагерное, хотя на пересылке
говорили, это ненадолго, снова загребут. Потом жалела — на этапах, да в
Енисейске бы пригодился.
Я все на себе переделывала: юбку в складку, бушлатик ушила.
Мне сон недавно снился про дядю Мишу, что мы с ним в тюрьме сидим, и буханку
нам теплую на нары кинули, и дядя Миша о друзьях вспомнил, есть ли у них, и я
думала — дядя Миша, как всегда, о друзьях думает.
Письма с Колымы
Тамара, я понимаю, что вам сейчас не до писем. Но вы сами мать, вы знаете —
каково матери годами ничего не знать о своих детях. Нет часа ни днем ни ночью
покойного, когда бы сердце замолчало. Тысячу раз хотела бы лететь на крыльях
туда, где вы все мучаетесь и боретесь, а не прозябать здесь в этой ужасной
неизвестности.
Прошу вас — напишите мне подробно про Джаночку. Как ее здоровье, как она
выглядит, чем вы все питаетесь, есть ли у вас хлеб? В чем она обута и дета? Вы
пишете, что она ходила в 5-й класс. Это хорошо, конечно. Хотя самое главное
сейчас, вы правы — сберечь их жизнь. Напишите мне, какая она, слушает ли вас, не
в тягость ли вам?
Дорогая Тамара, от Юрия последний раз получила телеграмму в январе. С тех пор
ни духу ни слуху. Много раз телеграфировала ему в Москву, маме в Баку — никто не
отвечает. Где же теперь Юрий? М.-б. их завод эвакуировался из Москвы, но почему
он не сообщает мне ничего? Напишите мне все, что знаете о нем.
Имеете ли вы связь с Алешенькой? Они с Варей в Камышине. Я им тоже
телеграфировала, но ответа также нет. Камышин от вас недалеко. Степанчик мне
один раз написал из Джамбула, это было еще в ноябре 41 г. С тех пор тоже ни
слова не отвечает ни на письма ни на телеграммы. Вот так я оторвалась от всего,
что мне дорого на свете, без чего жизнь теряет всякий смысл.
Я работаю на 6-ой Автобазе; а живу — сами знаете где. Этот адрес мне дал мой
хороший друг и товарищ, чтоб легче было получить письма и телеграммы.
Так вот, Тамара милая, прошу вас — напишите мне все подробно. И Джаночка
пусть сама напишет.
Прощайте. Буду надеяться, что письмо это вас все же найдет.
Да, хотела еще вам сказать, что здесь многие получают письма из
Алма-Аты, Ташкента, Барнаула. Там, певидимому, значительно лучше с питанием.
Тамара, где же Юрий?
Письмо Юрию
«14 октября (1943)
Дорогой мой, милый, любимый мой Юрий!
Ну вот, наконец, ты снова счастлив, свободен и с детьми.
Теперь, когда все уже в прошлом, когда я так безумно рада за тебя и детей, я
могу тебе признаться. Страшная весть, сообщенная мне Марусей, чуть не убила
меня. Впервые за все эти годы я потеряла было бодрость, веру в будущее. Юрий
мой, Юрий, я могла выносить все; но тебя представить в таком состоянии —
униженным, обесчещенным, лишенным свободы — в нашей стране — это было выше моих
сил. И бедные наши дети, сперва потерявшие мать, потом свое родное гнездо, и
наконец — отца?
Юрий-джан, теперь это все уже прошло, все ликует во мне, я так счастлива.
Правда, я сама тоже хочу, наконец, вырваться. О, как хочу! Но даже, если этого
не будет, если не доживу, я все равно до конца буду теперь спокойна и счастлива.
Милый мой, любимый, я всегда вижу тебя — гордого, свободного, с высоко поднятой
головой, со смелым решительным взором. Таким ты был всегда в жизни, так ты
выглядишь и на карточке, которую когда-то сюда мне прислал. Такой ты теперь
снова, опять независимо и бесстрашно смотришь в жизнь. Как я хочу, чтоб наши
дети стали такими же как ты! Верю, что теперь это так и будет. Теперь уже они не
будут беспризорными, не будут скитаться, над ними никто не посмеет измываться,
как Люба над Джаной. Как бы вам ни было еще трудно, пусть недоедания, лишения,
холод — все не страшно теперь для них, раз есть у них отец.
Дорогой мой Юрий, о если бы я могла теперь тоже быть с вами, приникнуть к
тебе на грудь и отдохнуть, отдохнуть, наконец, от этих страшных 6-и лет! Неужели
мне суждено выпить всю чашу до дна? Еще долгие два года тянуть эту лямку?
Здоровье уже неважное, и со зрением тоже довольно плохо. Врач говорит, что на
нервной почве повреждена сетчатка глаз, осталось 6-7% зрения. Но ты не думай,
Юрий-джан, что я совсем слепая. Нет, вблизи я еще вижу, пишу, читаю, шью и
вообще работаю. Работаю так, что считаюсь стахановкой, имею книжку отличника.
Одно время было хуже, но теперь и со зрением несколько лучше, и общее состояние
поправляется. А после такого счастливого известия я, наверное, совсем окрепну.
Ведь самое главное — это состояние духа, я это так хорошо узнала за эти годы
И потом, я думаю: если не удастся за остающиеся 2 года добиться отмены
приговора, если я отсижу весь срок — так кто же я буду, когда освобожусь?
Тогда клеймо останется на мне, я так и буду — преступник, отсидевший срок.
Тогда все передо мной будет закрыто: и Партия, и работа, и даже семья. Потому
что к вам меня тогда не пустят, я должна буду жить где-нибудь на окраине.—
Юрий, я пишу тебе все это, потому что надеюсь все же — м-б удастся что-нибудь
тебе сделать? В мае или в июне этого года местные органы послали за меня
ходатайство в Москву — об освобождении. Но вот уже октябрь, а ничего не слышно.
3 года тому назад 5 ноября 40 г. вам дали справку в приемной тов. Берия, что
дело мое закончено и передано в Особ. Сов. Ты телеграфировал мне тогда об этом.
С тех пор я ничего не слыхала больше о своем деле. Да оно и понятно — вскоре
началась война, Наркомат эвакуировался, конечно, разбора дел не было. Но в 43
году то и дело я вижу — то одного, то другого освобождают здесь; значит опять
разбор происходит. Вот поэтому и я могу надеяться, тем более, что за меня
послано ходатайство местными органами, которые по поручению центра уже разбирали
мое дело в 40 г., а теперь опять ходатайствовали. Мне кажется, что если бы вы
там подтолкнули, наведались бы — ведь где-нибудь все это лежит: и результат
переследствия 40 г., и нынешнее ходатайство. Но скажи мне открыто, дорогой Юрий,
м-б я не должна просить тебя об этом? М-б ты не считаешь возможным для себя
такие хлопоты? Тогда ответь мне прямо, не скрывай. Прошу тебя — в этом случае
скажи мне прямо, только не молчи.
Тогда я буду знать, что на это мне не надо надеяться. Что могу — буду тогда
делать сама.—
Дорогой Юрий, смотри не проговорись маме о том, что я хворала, что у меня
неважно со зрением. Ей этого ни в коем случае не надо знать. Я всегда пишу ей
что вполне здорова, ее бы такое известие прямо убило.
Юрий, милый мой, расскажи мне все — как ты жил эти годы? Ведь я последний раз
получила от тебя телеграмму в январе 42 года. Потом в июне 42 года мама мне
телеграфировала, что ты мобилизован в Красную Армию по специальности. С тех пор
— до письма Маруси я ничего не знала. Время от времени мама сообщала, что ты жив
и здоров, потом и такие сообщения прекратились. От тебя самого я ничего не
получала почти 2 года, да и весь 41-й год также почти ничего не было; но тогда я
хоть знала, что ты в Москве, работаешь по-прежнему на заводе. Я предполагала,
что переписываться со мной тебе не совсем удобно, а когда началась война —
понимала, что ты бешено работаешь, и писать некогда. Но мне хочется знать от
тебя, что с тобой было в эти два года, дорогой мой.
Еще я прошу тебя — напиши мне подробно о детях. Особенно о Степочке и
Джаночке, потому что об Алеше мне, хоть и редко, но пишет мама. А об этих двух я
так мало знаю, и так болит у меня за них сердце. Напиши — с тобой ли уже
Джаночка? Взял ли ты ее уже от Любы? Поспеши с этим, милый, не надо, чтоб злоба
и ненависть разъедали ее детскую душу. Боюсь, что эти 2 года, проведенные ею у
Любы — изуродовали ее сильно. Письмо ее, пересланное мне Марусей, ярко говорит
об этом. Теперь не так давно я получила письмо от Юли Сильвестровой, она писала,
что положение Джаночки ужасное, даже сомневалась — как она проживет зиму эту. Но
я хочу надеяться, что пока это письмо дойдет, Джаночка уже будет у тебя. Напиши
мне о Степанчике — что он теперь собой представляет, какой он? Ведь он уже не
ребенок. Как я тревожилась, когда узнала, что он в Москве, скитается без
прописки. Но теперь все будет иначе. Право, мне иногда кажется, что это теперь
только сон, счастливый радужный сон.
Буду ждать твоих писем с огромным нетерпением.
Прощай пока, мой родной, ненаглядный мой.
Обнимаю тебя горячо и крепко целую
Обними за меня наших детей».
