В роляхПравить
- Андрей Миронов — Джером Клапка Джером, писатель / Джи / миссис Байкли, комическая старуха (1 серия) / дядюшка Поджер, дядя Джерома (там же) / хозяин таверны (2 серия) / пьяный рыбак (там же)
- Александр Ширвиндт — сэр Уильям Самуэль Харрис, друг Джи
- Михаил Державин — Джордж, друг Джи (несколько фраз озвучивает Игорь Ефимов)
- Лариса Голубкина — Энн, возлюбленная Джи
- Алина Покровская — Эмилия, возлюбленная Харриса
- Ирина Мазуркевич — Патриция, возлюбленная Джорджа
- Зиновий Гердт — кладбищенский сторож (1 серия)
- Николай Боярский — 1-й гренадер (там же)
- Григорий Шпигель — 2-й гренадер (там же)
- Юрий Катин-Ярцев — 3-й гренадер (там же)
- Анна Лисянская — хозяйка салона, которую исполнение комических куплетов оставляет без гостей (там же)
- Георгий Штиль — усатый капитан
- Татьяна Пельтцер — миссис Поппитс, квартирная хозяйка Джерома
- Фокстерьеры «Герцог» и «Грех» — Монморанси, пёс Харриса
- Мария Белкина — смеющаяся девушка в салоне
- Михаил Девяткин — отец Джесси
- Изиль Заблудовский — унылый джентльмен
- Кира Крейлис-Петрова — Полли, жена Поджера
- Лев Лемке — старичок со слуховым рожком
- Игорь Окрепилов — флегматичный аккомпаниатор
- Алексей Севостьянов
- Ирина Гойер — Джесси, робкая девушка в салоне, слушающая комические куплеты (в титрах как «И. Смирнова»)
- Ольга Волкова — мать мальчика, заблудившаяся в лабиринте
- Роберт Городецкий — фотограф
- Виктор Ильичёв — помощник сторожа лабиринта
- Владимир Ляховицкий — заблудившийся в лабиринте
- Владимир Михеев — джентльмен в лабиринте
- Игорь Погодин — мальчик с булочкой, заблудившийся в лабиринте
- Анатолий Попов — атлет
- Анатолий Рудаков — отец мальчика, заблудившийся в лабиринте
- Вера Улик — кассирша у лабиринта «острых ощущений»
- Файме Юрно — дама с зонтиком у шлюза
- Юрий Шепелев — джентльмен в канотье у шлюза
«Джей» — название буквы „J“ в английском алфавите. «Джи» — это название другой буквы, „G“, в английском алфавите.
Ошибка, возможно, объясняется тем, что в американском английском встречается написание имени «Джером» как „Gerome“. Но оно не принято в британском варианте английского языка.
(но женщины присутствуют, например, в британском кинофильме «Трое в лодке, не считая собаки», хотя и носят другие имена).
но уже не как возлюбленные, а как жёны главных героев, и под другими именами.
Так, жену Джея (экранного Джи) зовут не Энн, а Этельберта, а жену Харриса — Клер. Джордж же остался холостяком.
- Аннотации к переводам: «Трое в лодке, не считая собаки» Джерома К. Джерома. Горький (10 сентября 2022). Дата обращения: 10 сентября 2022.
- Трое в лодке (1920) Архивная копия от 6 апреля 2015 на Wayback Machine на IMDB
- Трое в лодке (1933) Архивная копия от 20 июля 2014 на Wayback Machine на IMDB
- Трое в лодке, не считая собаки (1956) Архивная копия от 11 февраля 2011 на Wayback Machine на IMDB
- Трое в лодке (1975) Архивная копия от 21 мая 2011 на Wayback Machine на IMDB
- Трое в лодке (2006) Архивная копия от 9 апреля 2012 на Wayback Machine на IMDB
СборыПравить
Кингстон. Полезные сведения из ранней истории Англии. Поучительные
рассуждения о резном дубе и о жизни вообще. Печальная судьба
Стиввингса-младшего. Размышления о древности. Я забываю, что правлю рулем.
Интересные последствия этого. Хэмптон-Кортский лабиринт. Гаррис в роли
проводника.
Стояло великолепное утро в конце весны или в начале лета — как вам
больше нравится, — когда нежная зелень травы и листьев приобретает более
темный оттенок и природа, словно юная красавица, готовая превратиться в
женщину, охвачена непонятным, тревожным трепетом.
Старинные переулки Кингстона, спускающиеся к реке, выглядели очень
живописно в ярких лучах солнца; сверкающая река, усеянная скользящими
лодками, окаймленная лесом дорога, изящные виллы на другом берегу, Гаррис в
своей красной с оранжевым фуфайке, с кряхтением взмахивающий веслами,
старый серый замок Тюдоров, мелькающий вдалеке, — представляли яркую
картину, веселую, но спокойную, полную жизни, но в то же время столь
мирную, что, хотя было еще рано, меня охватила мечтательная дремота и я
впал в задумчивость.
Я думал о Кингстоне, или «Кинингестуне», как его называли некогда, в
те дни, когда саксонские «кинги» — короли — короновались в этом городе.
Великий Цезарь перешел здесь реку, и римские легионы стояли лагерем на
склонах ближних холмов. Цезарь, как впоследствии Елизавета, останавливался,
по-видимому, всюду, но только он был человек более строгих правил, чем
добрая королева Бесс, — он не ночевал в трактирах.
Она обожала трактиры, эта королева-девственница! Едва ли найдется хоть
один сколько-нибудь замечательный кабачок на десять миль вокруг Лондона,
где бы она когда-нибудь не побывала или не провела ночь.
Я часто спрашиваю себя: если, допустим, Гаррис начнет новую жизнь,
станет достойным и знаменитым человеком, попадет в премьер-министры и
умрет, прибьют ли на трактирах, которые он почтил своим посещением, доски с
надписью: «В этом доме Гаррис выпил стакан пива»; «Здесь Гаррис выпил две
рюмки холодного шотландского летом 88 года»; «Отсюда Гарриса вытолкали в
декабре 1886 года»?
Нет, таких досок было бы слишком много. Прославились бы скорее те
трактиры, в которые Гаррис ни разу не заходил. «Единственный кабачок в
южной части Лондона, где Гаррис не выпил ни одной рюмки». Публика валом
валила бы в это заведение, чтобы посмотреть, что в нем такого особенного.
Как бедный, слабоумный король Эдви должен был ненавидеть Кинингестун!
Пиршество после коронации оказалось ему не по силам. Может быть, кабанья
голова, начиненная леденцами, не очень ему нравилась (мне бы она наверняка
пришлась не по вкусу) и он выпил достаточно браги и меду, — как бы то ни
было, он покинул шумный пир, чтобы украдкой погулять часок при свете луны
со своей возлюбленной Эльдживой.
Быть может, стоя рука об руку, они любовались из окна игрой лунного
света на реке, внимая шуму пиршества, смутно доносившемуся из отдаленных
покоев. Затем буйный Одо и Сент-Дустен грубо врываются в тихую комнату,
осыпая ругательствами ясноликую королеву, и уводят бедного Эдви к
разгулявшимся пьяным крикунам.
Через много лет под грохот боевой музыки саксонские короли и
саксонские пирушки были погребены в одной могиле. И слава Кингстона
померкла на время, чтобы снова засиять в те дни, когда Хэмптон-Корт
сделался резиденцией Тюдоров и Стюартов, и королевские лодки покачивались у
причалов, и юные щеголи в разноцветных плащах сходили по ступеням к воде и
громко звали перевозчиков.
Многие старые дома в городе напоминают о том времени, когда Кингстон
был местопребыванием двора и вельможи и сановники жили там, вблизи своего
короля. На длинной дороге, ведущей к дворцовым воротам, целый день весело
бряцала сталь, ржали гордые кони, шелестели шелк и атлас и мелькали
прекрасные лица. Большие, просторные дома с их решетчатыми окнами,
громадными каминами и стрельчатыми крышами напоминают времена длинных чулок
и камзолов, шитых жемчугом жилетов и замысловатых клятв. Люди, которые
возвели эти дома, умели строить. Твердый красный кирпич от времени стал
лишь крепче, а дубовые лестницы не скрипят и не стонут, когда вы пытаетесь
спуститься по ним бесшумно.
Кстати о дубовых лестницах. В одном доме в Кингстоне есть
замечательная лестница из резного дуба. Теперь в этом доме, на рыночной
площади, помещается лавка, но некогда в нем, очевидно, жил какой-нибудь
вельможа. Мой приятель, живущий в Кингстоне, однажды зашел туда, чтобы
купить себе шляпу, и в минуту рассеянности опустил руку в карман и тут же
на месте заплатил наличными.
Лавочник (он знаком с моим приятелем), естественно, был сначала
несколько потрясен, но быстро взял себя в руки и, чувствуя, что необходимо
что-нибудь сделать, чтобы поддержать такие стремления, спросил нашего
героя, не желает ли он полюбоваться на красивый резной дуб. Мой приятель
согласился, и лавочник провел его через магазин и поднялся с ним по
лестнице. Перила ее представляют замечательный образец столярного
мастерства, а стены вдоль всей лестницы покрыты дубовыми панелями с
резьбой, которая сделала бы честь любому дворцу.
С лестницы они вошли в гостиную — большую, светлую комнату, оклеенную
несколько неожиданными, но веселенькими обоями голубого цвета. В комнате не
было, однако, ничего особенно замечательного, и мой приятель не понимал,
зачем его туда привели. Хозяин дома подошел к обоям и постучал об стену.
Звук получился деревянный.
— Дуб, — объяснил лавочник. — Сплошь резной дуб, до самого потолка.
Такой же, как вы видели на лестнице.
— Черт возьми! — возмутился мой приятель. — Неужели вы хотите сказать,
что заклеили резной дуб голубыми обоями?
— Конечно, — последовал ответ. — И это обошлось мне недешево. Ведь
сначала пришлось обшить стены досками. Но зато комната имеет веселый вид.
Раньше здесь было ужасно мрачно.
Не могу сказать, чтобы я считал лавочника кругом виноватым (это
несомненно доставляет ему большое облегчение). С его точки зрения — с точки
зрения среднего домовладельца, стремящегося относиться к жизни как можно
легче, а не какого-нибудь помешанного на старине чудака — поступок его
имеет известный смысл. На резной дуб очень приятно смотреть, приятно даже
иметь его у себя дома в небольшом количестве. Но нельзя отрицать, что
пребывание среди сплошного резного дуба действует несколько угнетающе на
людей, которые к этому не расположены. Это все равно что жить в церкви.
Печально во всей этой истории лишь то, что у лавочника, которого это
ничуть не радовало, была целая гостиная, обшитая резным дубом, в то время
как другие платят огромные деньги, чтобы его раздобыть. По-видимому, в
жизни всегда так бывает. У одного человека есть то, что ему не нужно, а
другие обладают тем, что он хотел бы иметь.
Женатые имеют жен и, видимо, не дорожат ими, а молодые холостяки
кричат, что не могут найти жену. У бедняков, которые и себя-то едва могут
прокормить, бывает по восемь штук веселых ребят, а богатые пожилые супруги
умирают бездетными и не знают, кому оставить свои деньги.
Или вот, например, барышни и поклонники. Барышни, у которых они есть,
уверяют, что не нуждаются в них. Они говорят, что предпочли бы обходиться
без них, что молодые люди им надоели. Почему бы им не поухаживать, за мисс
Смит или мисс Браун, которые стары и дурны и не имеют поклонников? Им самим
поклонники не нужны. Они не собираются выходить замуж.
Грустно становится, когда думаешь о подобных вещах!
Ну, так вот этот мальчик раза два в неделю заболевал и не мог ходить в
школу. Ни один школьник не умел так хворать, как этот самый Сэндфорд и
Мертон. Если за десять миль от него появлялась какая-нибудь болезнь, он
схватывал ее, и притом в тяжелой ферме. Он болел бронхитом в самый разгар
лета и сенной лихорадкой на рождество. После шестинедельной засухи он вдруг
сваливался, пораженный ревматизмом, а выйдя из дому в ноябрьский туман,
падал от солнечного удара.
В каком-то году беднягу усыпили веселящим газом, вырвали у него все
зубы и поставили ему две фальшивые челюсти, до того он мучился зубной
болью. Потом она сменилась невралгией и колотьем в ухе. Он всегда страдал
насморком, кроме тех девяти недель, когда болел скарлатиной, и вечно
что-нибудь отмораживал. В большую эпидемию холеры в 1871 году в нашей
округе почему-то совсем не было заболеваний. Известен был только один
больной во всем приходе — это был молодой Стиввингс.
Когда он болел, ему приходилось оставаться в кровати и есть цыплят,
яблоки и виноград, а он лежал и плакал, что у него отнимают немецкую
грамматику и не позволяют делать латинские упражнения.
А мы, мальчишки, охотно бы пожертвовали десять лет школьной жизни за
то, чтобы проболеть один день, и не давали нашим родителям ни малейшего
повода гордиться нами, — и все-таки не болели. Мы бегали и шалили на
сквозняке, но это приносило нам лишь пользу и освежало нас. Мы ели разные
вещи, чтобы захворать, но только жирели и приобретали аппетит. Что бы мы ни
придумали, заболеть не удавалось, пока не наступали каникулы. Зато в
последний день учения мы схватывали простуду, коклюш и всевозможные другие
недуги, которые длились до начала следующей четверти. А тогда, какие бы
ухищрения мы ни пускали в ход, здоровье вдруг возвращалось, и мы
чувствовали себя лучше, чем когда-либо.
Такова жизнь, и мы все — только трава, которую срезают, кладут в печь
и жгут.
Возвращаясь к вопросу о резном дубе, надо сказать, что наши предки
обладали довольно-таки развитым чувством изящного и прекрасного. Ведь вое
теперешние сокровища искусства три-четыре века тому назад были банальными
предметами повседневного обихода. Я часто спрашиваю себя, действительно ли
красивы старинные суповые тарелки, пивные кружки и щипцы для снимания
нагара со свечей, которые мы так высоко ценим, или только ореол древности
придает им прелесть в наших глазах. Старинные синие тарелки, украшающие
теперь стены наших комнат, несколько столетий тому назад были самой обычной
домашней утварью, а розовые пастушки и желтенькие пастушки, которыми с
понимающим видом восторгаются все наши знакомые, в восемнадцатом веке
скромно стояли на камине, никем не замечаемые, и матери давали их пососать
своим плачущим младенцам.
А чего ждать в будущем? Всегда ли дешевые безделушки прошлого будут
казаться сокровищами? Будут ли наши расписные обеденные тарелки украшать
камины вельмож двадцать первого столетия?
А белые чашки с золотым ободком снаружи и великолепным золотым цветком
неизвестного названия внутри, которые без всякого огорчения бьют теперь
наши горничные? Не будут ли их бережно склеивать и устанавливать на
подставки, с тем чтобы лишь хозяйка дома имела право стирать с них пыль?
Вот, например, фарфоровая собачка, которая украшает спальню в моей
меблированной квартире.
Эта собачка белая. Глаза у нее голубые, нос нежно-розовый, с черными крапинками. Она держит голову мучительно прямо и
всем своим видом выражает приветливость, граничащую со слабоумием. Я лично
далеко не в восторге от этой собачки. Как произведение искусства она меня,
можно оказать, раздражает. Мои легкомысленные приятели глумятся над ней, и
даже квартирная хозяйка не слишком ею восхищается, оправдывая ее
присутствие тем, что это подарок тетки.
Но более чем вероятно, что через двести лет эту собачку — без ног и с
обломанным хвостом — откуда-нибудь выкопают, продадут за старый фарфор и
поставят под стекло. И люди будут ходить вокруг и восторгаться ею,
удивляясь теплой окраске носа, и гадать, каков был утраченный кончик ее
хвоста.
Мы в наше время не сознаем прелести этой собачки. Мы слишком привыкли
к ней. Она подобна закату солнца и звездам, — красота их не поражает нас,
потому что наши глаза уже давно к ней пригляделись.
Так и с этой фарфоровой собачкой. В 2288 году люди будут приходить от
нее в восторг. Производство таких собачек станет к тому времени забытым
искусством. Наши потомки будут ломать себе голову над тем, как мы ее
сделали. Нас будут с нежностью называть «великими мастерами, которые жили в
девятнадцатом веке и делали таких фарфоровых собачек».
Узор, который наша старшая дочь вышила в школе, получит название
«гобелена эпохи Виктории» и будет цениться очень дорого. Синие с белым
кружки из придорожных трактиров, щербатые и потрескавшиеся, будут усердно
разыскивать и продавать на вес золота: богатые люди будут пить из них
крюшон. Японские туристы бросятся скупать все сохранившиеся от разрушения
«подарки из Рамсгета» и «сувениры из Маргета» и увезут их в Токио как
старинные английские редкости.
В этом месте Гаррис вдруг бросил весла, приподнялся, покинул свое
сиденье и упал на спину, задрав ноги вверх. Монморенси взвыл и
перекувырнулся через голову, а верхняя корзина подскочила, вытряхивая все
свое содержимое.
Я несколько удивился, но не потерял хладнокровия. Достаточно
добродушно я сказал:
— Алло! Это почему?
— Почему?! Ну!..
Нет, я лучше не стану повторять то, что оказал Гаррис. Согласен, я,
может быть, был несколько виноват, но ничто не оправдывает резких слов и
грубости выражений, в особенности если человек получил столь тщательное
воспитание, как Гаррис. Я думал о другом и забыл, — как легко может понять
всякий, — что правлю рулем. Последствием этого явилось то, что мы пришли в
слишком близкое соприкосновение с берегом. В первую минуту было трудно
сказать, где кончаемся мы и начинается графство Миддл-Эссекс, но через
некоторое время мы в этом разобрались и отделились друг от друга.
Тут Гаррис заявил, что он достаточно поработал, и предложил мне
сменить его. Поскольку мы были у берега, я вышел, взялся за бечеву и
потащил лодку мимо Хэмптон-Корта.
Что за чудесная старая стена тянется в этом месте вдоль реки! Проходя
мимо нее, я всякий раз испытываю удовольствие от одного ее вида. Яркая,
милая, веселая старая стена! Как чудесно украшают ее ползучий лишай и буйно
растущий мох, стыдливая молодая лоза, выглядывающая сверху, чтобы
посмотреть, что происходит на реке, и темный старый плющ, вьющийся немного
ниже. Любые десять ярдов этой стены являют глазу пятьдесят нюансов и
оттенков. Если бы я умел рисовать и писать красками, я бы, наверное, создал
прекрасный набросок этой старой стены. Я часто думаю, что с удовольствием
жил бы в Хэмптон-Корте. Здесь, видимо, так тихо, так спокойно, в этом милом
старом городе, и так приятно бродить по его улицам рано утром, когда вокруг
еще мало народу.
Но все же, мне кажется, я бы не очень хорошо себя чувствовал, если бы
это действительно случилось. В Хэмптон-Корте, должно быть, так мрачно и
уныло по вечерам, когда лампа бросает неверные тени на деревянные панели
стен, когда шум отдаленных шагов гулко раздается в каменных коридорах, то
приближаясь, то замирая вдали, и лишь биение нашего сердца нарушает мертвую
тишину.
Мы, мужчины и женщины, — создания солнца. Мы любим свет и жизнь. Вот
почему мы толпимся в городах и поселках, а деревни с каждым годом все
больше пустеют. При свете солнца, днем, когда природа живет и все вокруг
нас полно деятельности, нам нравятся открытые склоны гор и густые леса. Но
ночью, когда мать-земля уснула, а мы бодрствуем, — о, мир кажется таким
пустынным, и нам страшно, как детям в безлюдном доме. И мы сидим и плачем,
тоскуя по улицам, залитым светом газа, по звукам человеческих голосов и
бурному биению жизни. Мы кажемся себе такими беспомощными, такими
маленькими в великом безмолвии, когда темные деревья шелестят от ночного
ветра; вокруг так много призраков, и их тихие вздохи нагоняют на нас
грусть. Соберемся же в больших городах, зажжем огромные костры из миллионов
газовых рожков, будем кричать и петь все вместе и чувствовать себя смелыми.
Гаррис спросил, бывал ли я когда-нибудь в Хэмптон-Кортском лабиринте.
Сам он, по его словам, заходил туда один раз, чтобы показать кому-то, как
лучше пройти. Он изучал лабиринт по плану, который казался до глупости
простым, так что жалко было даже платить два пенса за вход. Гаррис полагал,
что этот план был издан в насмешку, так как он ничуть не был похож на
подлинный лабиринт и только сбивал с толку. Гаррис повел туда одного своего
родственника из провинции. Он сказал:
— Мы только зайдем ненадолго, чтобы ты мог сказать, что побывал в
лабиринте, но это совсем не сложно. Даже нелепо называть его лабиринтом.
Надо все время сворачивать направо. Походим минут десять, а потом
отправимся завтракать.
Попав внутрь лабиринта, они вскоре встретили людей, которые сказали,
что находятся здесь три четверти часа и что с них, кажется, хватит. Гаррис
предложил им, если угодно, последовать за ним. Он только вошел, сейчас
повернет направо и выйдет. Все были ему очень признательны и пошли за ним
следом. По дороге они подобрали еще многих, которые мечтали выбраться на
волю, и, наконец, поглотили всех, кто был в лабиринте. Люди, отказавшиеся
от всякой надежды снова увидеть родной дом и друзей, при виде Гарриса и его
компании воспряли духом и присоединились к процессии, осыпая его
благословениями. Гаррис сказал, что, по его предположению» за ним
следовало, в общем, человек двадцать; одна женщина с ребенком, которая
пробыла в лабиринте все утро, непременно пожелала взять Гарриса под руку,
чтобы не потерять его.
Гаррис все время поворачивал направо, но идти было, видимо, далеко, и
родственник Гарриса сказал, что это, вероятно, очень большой лабиринт.
— Один из самых обширных в Европе, — сказал Гаррис.
— Похоже, что так, — ответил его родственник. — Мы ведь уже прошли
добрых две мили.
Гаррису и самому это начало казаться странным. Но он держался стойко,
пока компания не прошла мимо валявшейся на земле половины пышки, которую
Гаррисов родственник, по его словам, видел на этом самом месте семь минут
тому назад.
— Это невозможно, — возразил Гаррис, но женщина с ребенком сказала:
«Ничего подобного», — так как она сама отняла эту пышку у своего мальчика и
бросила ее перед встречей с Гаррисом. Она прибавила, что лучше бы ей
никогда с ним не встречаться, и выразила мнение, что он обманщик. Это
взбесило Гарриса. Он вытащил план и изложил свою теорию.
— План-то, может, и неплохой, — сказал кто-то, — но только нужно
знать, в каком месте мы сейчас находимся.
Гаррис не знал этого и сказал, что самое лучшее будет вернуться к
выходу и начать все снова. Предложение начать все снова не вызвало особого
энтузиазма, но в части возвращения назад единодушие было полное. Все
повернули обратно и потянулись за Гаррисом в противоположном направлении.
Прошло еще минут десять, и компания очутилась в центре лабиринта. Гаррис
хотел сначала сделать вид, будто он именно к этому и стремился, но его
свита имела довольно угрожающий вид, и он решил расценить это как
случайность. Теперь они хотя бы знают, с чего начать. Им известно, где они
находятся. План был еще раз извлечен на свет божий, и дело показалось проще
простого, — все в третий раз тронулись в путь.
Через три минуты они опять были в центре.
После этого они просто-таки не могли оттуда уйти. В какую бы сторону
они ни сворачивали, все пути приводили их в центр. Это стало повторяться с
такой правильностью, что некоторые просто оставались на месте и ждали, пока
остальные прогуляются и вернутся к ним. Гаррис опять извлек свой план, но
вид этой бумаги привел толпу в ярость. Гаррису посоветовали пустить план на
папильотки. Гаррис, по его словам, не мог не сознавать, что до некоторой
степени утратил популярность.
Наконец все совершенно потеряли голову и во весь голос стали звать
сторожа. Сторож пришел, взобрался на стремянку снаружи лабиринта и начал
громко давать им указания. Но к этому времени у всех в головах была такая
путаница, что никто не мог ничего сообразить. Тогда сторож предложил им
постоять на месте и сказал, что придет к ним. Все собрались в кучу и ждали,
а сторож спустился с лестницы и пошел внутрь. На горе это был молодой
сторож, новичок в своем деле. Войдя в лабиринт, он не нашел заблудившихся,
начал бродить взад и вперед и, наконец, сам заблудился. Время от времени
они видели сквозь листву, как он метался где-то по ту сторону изгороди, и
он тоже видел людей и бросался к ним, и они стояли и ждали его минут пять,
а потом он опять появлялся на том же самом месте и спрашивал, куда они
пропали.
Всем пришлось дожидаться, пока не вернулся один из старых сторожей,
который ходил обедать. Только тогда они, наконец, вышли.
Гаррис оказал, что, поскольку он может судить, это замечательный
лабиринт, и мы сговорились, что на обратном пути попробуем завести туда
Джорджа.
СюжетПравить
Трое приятелей — Джи, Харрис и Джордж, — устав от праздного безделья и желая поправить своё «пошатнувшееся» здоровье, решают отправиться в путешествие на лодке по Темзе. Вместе с собой они взяли фокстерьера Монморанси. Перед путешествием они договариваются провести его без женщин. Но через какое-то время они встречают трёх женщин, путешествующих точно так же, как и они сами — Энн, Эмилию и Патрицию. Сначала герои пытаются соблюдать свой договор, но потом всё же влюбляются в этих женщин, а те — в них. В финале это уже три семейные пары.
По ходу фильма можно понять, что Джи — это альтер эго писателя Джерома Клапки Джерома, который от одиночества выдумал себе и друзей, и всю эту историю.
- Однажды вечером
- Три безнадёжно больных человека
- Итак, в путь!
- Первый день пути. Первые радости. 10 часов 8 минут по Гринвичу
- Второй день пути. Кораблекрушение. 8 часов 6 минут по Гринвичу
- Как Харрис поёт комические куплеты
- Третий день пути. Джордж готовит вкусный ленч (второй завтрак). 13 часов 3 минуты по Гринвичу
- Как дядюшка Поджер вешал картину
- Четвёртый день пути. Таинственное исчезновение. 8 часов утра по Гринвичу
- Пятый день пути. Едем исключительно в мужской компании
- Шестой день пути. Сон на воде. 3 часа 12 минут по Гринвичу
- Тот же день. «Роман» утонул. 2 часа дня по Гринвичу
- В Хэмптон-Кортском лабиринте
- Седьмой день пути. Ирландское рагу
- Восьмой день пути. Рыбный день. 4 часа утра по Гринвичу
- 7 часов утра по Гринвичу
- Полдень по Гринвичу
- Трое после активного отдыха
История создания и персонажиПравить
Прототипами троих являются сам Джером (рассказчик Джей — в оригинале только первая буква имени — J. от Jerome) и его два действительно существовавших друга, с которыми он часто катался на лодке: Джордж Уингрейв (ставший позднее главным менеджером в банке Barclays) и Карл Хентшель (основавший в Лондоне печатное дело и в книге названный Гаррисом). Пёс Монморанси — персонаж вымышленный. («Монморанси я извлек из глубин собственного сознания», — признавался Джером; но даже Монморанси позже «материализовался» — собака, как говорят, была подарена Джерому через много лет после выхода книги, в России, в Санкт-Петербурге).
Первая глава вышла в августовском выпуске ежемесячника «Домашние куранты» (редактор Ф. У. Робинсон) 1888 года, последняя — в июньском 1889 года. Пока повесть печаталась, Джером подписал договор в Бристоле с издателем Дж. У. Эрроусмитом, который купил и издал книгу в конце лета 1889 года. За двадцать лет с первого выхода книги в твёрдом переплете, было продано более её экземпляров в Британии и более миллиона в Америке.
Одна из наиболее замечательных черт книги — «вечная молодость»; шутки кажутся смешными и остроумными и сегодня. В предисловии к изданию 1909 года Джером признавался в собственном недоумении по поводу неуменьшающейся популярности книги: «Мне думается, я писал вещи и посмешнее». Тем не менее, именно эту книгу в конце концов стали называть «едва ли не самой смешной книгой в мире».
Для своего времени популярность книги объясняется также её новизной с точки зрения идеи. Очень популярные тогда Артур Конан Дойл, Генри Райдер Хаггард, Редьярд Киплинг, Роберт Луис Стивенсон предлагали читателю совершенно нереальных героев и таких же нереальных злодеев. В повести Джерома читатель встречает самых заурядных типов, которые находят себе развлечение, так сказать, «за углом» (причём почти за тем же, за которым живёт сам читатель). В эпоху, когда в напыщенности и высокопарности литература не испытывала недостатка, у Джерома можно было получить «глоток свежего воздуха».
Книга начинается с представления читателю героев — Джорджа, Гарриса, Джея (рассказчика) и собаки по кличке Монморанси. Мужчины коротают вечер в гостях у Джея, курят и обсуждают болезни, от которых все они ужасно страдают. После долгого обсуждения были отвергнуты каникулы в сельской местности и морская прогулка (Джей описывает печальный опыт своих шурина и друга в путешествиях такого рода). В итоге троица решает отправиться вверх по Темзе на лодке, от Кингстона до Оксфорда, разбивая на ночь лагерь (несмотря на все рассказы Джея о предыдущем опыте установки тентов и палаток).
Отплытие назначено на ближайшую субботу. Джордж в этот день должен быть на работе («Джордж должен был спать в банке с десяти до четырёх каждый день, кроме субботы. По субботам его будили и выпроваживали в два»), так что Джей и Гаррис должны самостоятельно добраться до Кингстона на поезде. На станции Ватерлоо они не могут найти нужный поезд (сбивающая с толку планировка железнодорожных станций часто обыгрывалась в комедиях викторианской эпохи), так что им приходится дать взятку машинисту, чтобы тот направил свой поезд именно в Кингстон. Там их дожидается нанятая лодка и они начинают своё путешествие. Джордж присоединяется к ним позже, в Вейбридже.
Остальная часть истории рассказывает об их путешествии и случающихся в ходе него инцидентах. Первоначально книга задумывалась как путеводитель, и это можно заметить по тому, что рассказчик описывает достопримечательности и населённые пункты (к примеру, Хэмптон-корт, Хэмптонская церковь св. Марии, Обезьяний остров, Остров Великой Хартии Вольностей и Марлоу), размышляет о связи этих мест с историей. Несмотря на это, автор часто делает юмористические отступления, например, о ненадёжности барометров в деле предсказания погоды, или о трудностях, с которыми сталкивается человек при обучении игре на шотландской волынке. Самой частой темой становятся реалии путешествия по реке (например, рыбная ловля или гребля) и трудности, подстерегающие неопытных и излишне доверчивых путешественников.
Книга включает в себя классические юмористические сценки: история о двух подвыпивших джентльменах, в темноте улегшихся на одну кровать, о гипсовой форели в семнадцатой главе, или ирландском рагу в четырнадцатой, приготовленном путём смешения остатков провизии из корзины с продуктами (в момент написания книги этот эпизод воспринимался читателями несколько иначе):
Я забыл остальные ингредиенты нашей стряпни; знаю только, что ничего не было упущено. Помню ещё, как в конце этой процедуры Монморанси, который проявлял ко всему происходящему величайший интерес, куда-то удалился с серьёзным и задумчивым видом, а через несколько минут притащил в зубах дохлую водяную крысу. По-видимому, он хотел внести свою лепту в наше пиршество, но что это было — насмешка или искреннее желание помочь — я сказать не могу.
Действие киноленты происходит в эдвардианскую эпоху. Харрис, Джером и Джордж, решив отдохнуть от городской жизни, отправились на лодке в путешествие вверх по Темзе в Оксфорд, взяв с собой свою собаку Монморанси. Главных героев окружают проблемы: Джордж рад ускользнуть от работы в банке, Харрис хотел укрыться от миссис Уиллис, которая настаивает, чтобы он женился на её дочери Кларе, Джером же решил сделать перерыв в отношения со своей женой Этельбертой. Джордж встречает трёх девушек, Софи Клаттерхаус и её сестёр Блюбелл и Примроуз Портерхаус, которые также совершали прогулку вверх по реке, надеясь увидеть их снова. Путешественники попадают во всевозможные проблемы с погодой, рекой, лодкой, едой, Хэмптон-Кортским лабиринтом, палатками, дождём и замка́ми. В дальнейшем они снова встречаются с девушками, пытаются ухаживать за ними, но в это время героев находят миссис Уиллис, её дочь и Этельберта, что приводит к новым приключениям.
Песни в фильмеПравить
Музыка: Александр Колкер, слова: Ким Рыжов.
ПереводыПравить
Книга переведена на множество языков, включая японский, иврит, африкаанс, ирландский, португальский и даже «фонографию» Питмана. Наибольшей популярностью при жизни Джерома «Трое» пользовались в Германии и России. На английском языке книга была экранизирована три раза (в 1920, 1933, и 1956), по ней был поставлен мюзикл, несколько раз адаптирована для телевидения и сцены, много раз читалась по радио и записывалась на кассету, как минимум дважды ставилась «театром одного актёра». Книга регулярно переиздается по сегодняшний день.
Переводы на русский язык
- Поскольку съёмки продлились до ноября, а сниматься в летних костюмах на ветру и на реке было очень холодно, артисты Андрей Миронов, Александр Ширвиндт и Михаил Державин согревались грелками, часть которых (во время перерывов ёмкости с берега им приносили страхующие актёров каскадёры-водолазы) была совсем не с кипячёной водой, а с коньяком и вином. В эпизодах это иногда было заметно: сон за удочками и туман на реке.
- В некоторых сценах на реке Джорджа (персонажа Михаила Державина) озвучивал другой актёр (Игорь Ефимов).
- В заставке к фильму использованы модели автомобилей в масштабе 1:25 производства фирмы MK — Modelle (ГДР). Это копии автомобилей DIXI (1907 Phaeton, 1909 Landaulet и SM 15 Lastwagen) и Wartburg (1898 года с открытым/закрытым тентом и без тента). В 1970-х годах эти склеиваемые пластиковые модели продавались в СССР.
- В фильме использованы те же каминный экран и полосатые кресла, что и в телесериале «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона».
- В качестве кокарды на фуражке усатого капитана (Георгий Штиль) использован венгерский офицерский нагрудный знак времён Второй мировой войны. Причём знак прикреплён «вверх ногами».
Трое в лодке, не считая собаки. Джером К. Джером
Повесть «Трое в лодке, не считая собаки» Джерома К. Джерома с иллюстрациями первого издания 1889 г.
- Трое в лодке — 1961, ФРГ (Drei Mann in einem Boot).
- Трое в лодке, не считая собаки — 1979, СССР.
- А.М. Бойко. «Трое в лодке, не считая собаки». Яркая страница в истории Калининграда. 1979 год. (рус.) // «Снято в Калининграде» : сайт. — 2021. — Май.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Алексей Васильев. Телефильм из цикла «Легенды Ленфильма» — «Трое в лодке, не считая собаки». 100 TV (2011). Дата обращения: 1 мая 2013. Архивировано 4 ноября 2013 года.
Глава третья
План уточняется. Метод работы Гарриса. Пожилой отец семейства вешает
картину. Джордж делает разумное замечание. Прелести утреннего купанья.
Запасы на случай аварии.
Итак, на следующий день вечером мы снова встретились, чтобы обо всем
договориться и обсудить наши планы. Гаррис сказал:
— Во-первых, нужно решить, что надо брать с собой. Возьми-ка кусок
бумаги, Джей, и записывай. А ты, Джордж, достань прейскурант бакалейной
лавки. Пусть кто-нибудь даст мне карандаш, и я составлю список.
В этом сказался весь Гаррис, — он так охотно берет на себя всю тяжесть
работы и перекладывает ее на плечи других.
Он напоминает мне моего бедного дядю Поджера. Вам в жизни не
приходилось видеть в доме такой суматохи, как когда дядя Поджер брался
сделать какое-нибудь полезное дело. Положим, от рамочника привезли картину
и поставили в столовую в ожидании, пока ее повесят.
Тетя Поджер спрашивает, что с ней делать. Дядя Поджер говорит:
— Предоставьте это мне. Пусть никто из вас об этом не беспокоится. Я
все сделаю сам.
Потом он снимает пиджак и принимается за работу. Он посылает горничную
купить гвоздей на шесть пенсов и шлет ей вдогонку одного из мальчиков,
чтобы сказать ей, какой взять размер. Начиная с этой минуты, он постепенно
запрягает в работу весь дом.
— Принеси-ка мне молоток, Уилл! — кричит он. — А ты, Том, подай
линейку. Мне понадобится стремянка, и табуретку, пожалуй, тоже захватите.
Джим, сбегай-ка к мистеру Гогглсу и скажи ему: «Папа вам кланяется и
надеется, что нога у вас лучше, и просит вас одолжить ваш ватерпас». А ты,
Мария, никуда не уходи, — мне будет нужен кто-нибудь, чтобы подержать
свечку. Когда горничная воротится, ей придется выйти еще раз и купить
бечевки. Том! Где Том? Пойди сюда, ты мне понадобишься, чтобы подать мне
картину.
Он поднимает картину и роняет ее. Картина вылетает из рамы, дядя
Поджер хочет спасти стекло, и стекло врезается ему в руку. Он бегает по
комнате и ищет свой носовой платок. Он не может найти его, так как платок
лежит в кармане пиджака, который он снял, а он не помнит, куда дел пиджак.
Домочадцы перестают искать инструменты и начинают искать пиджак; дядя
Поджер мечется по комнате и всем мешает.
— Неужели никто во всем доме не знает, где мой пиджак? Честное слово,
я никогда еще не встречал таких людей! Вас шесть человек, и вы не можете
найти пиджак, который я снял пять минут тому назад. Эх вы!
Тут он поднимается и видит, что все время сидел на своем пиджаке.
— Можете больше не искать! — кричит он. — Я уже нашел его.
Рассчитывать на то, что вы что-нибудь найдете, — все равно что просить об
этом кошку.
Ему перевязывают палец, достают другое стекло и приносят инструменты,
стремянку, табуретку и свечу. На это уходит полчаса, после чего дядя Поджер
снова берется за дело. Все семейство, включая горничную и поденщицу,
становится полукругом, готовое прийти на помощь. Двое держат табуретку,
третий помогает дяде Поджеру взлезть и поддерживает его, четвертый подает
гвоздь, пятый — молоток. Дядя Поджер берет гвоздь и роняет его.
— Ну вот, — говорит он обиженно, — теперь гвоздь упал.
И всем нам приходится ползать на коленях и разыскивать гвоздь. А дядя
Поджер стоит на табуретке, ворчит и спрашивает, не придется ли ему торчать
там весь вечер.
Наконец гвоздь найден, но тем временем дядя Поджер потерял молоток.
— Где молоток? Куда я девал молоток? Великий боже! Вы все стоите и
глазеете на меня и не можете сказать, куда я положил молоток!
Мы находим ему молоток, а он успевает потерять заметку, которую сделал
на стене в том месте, куда нужно вбить гвоздь. Он заставляет нас всех по
очереди взлезать к нему на табуретку и искать ее. Каждый видят эту отметку
в другом месте, и дядя Поджер обзывает нас одного за другим дураками и
приказывает нам слезть. Он берет линейку и мерит снова. Оказывается, что
ему необходимо разделить тридцать один и три восьмых дюйма пополам. Он
пробует сделать это в уме и приходит в неистовство. Мы тоже пробуем сделать
это в уме, и у всех получается разный результат. Мы начинаем издеваться
друг над другом и в пылу ссоры забываем первоначальное число, так что дяде
Поджеру приходится мерить еще раз.
Теперь он пускает в дело веревочку; в критический момент, когда старый
чудак наклоняется на табуретке под углом в сорок пять градусов и пытается
отметить точку, находящуюся на три дюйма дальше, чем он может достать,
веревочка выскальзывает у него из рук, и он падает прямо на рояль.
Внезапность, с которой он прикасается головой и всем телом к клавишам,
создает поистине замечательный музыкальный эффект.
Тетя Мария говорит, что она не может позволить детям стоять здесь и
слушать такие выражения.
Наконец дядя Поджер находит подходящее место и приставляет к нему
гвоздь левой рукой, держа молоток в правой. Первым же ударом он попадает
себе по большому пальцу и с воплем роняет молоток прямо кому-то на ногу.
Тетя Мария кротко выражает надежду, что когда дяде Поджеру опять захочется
вбить в стену гвоздь, он заранее предупредит ее, чтобы она могла поехать на
недельку к матери, пока он будет этим заниматься.
— Вы, женщины, всегда поднимаете, из-за всего шум, — бодро говорит
дядя Поджер. — А я так люблю поработать.
Потом он предпринимает новую попытку и вторым ударом вгоняет весь
гвоздь и половину молотка в штукатурку. Самого дядю Поджера стремительно
бросает к стене, и он чуть не расплющивает себе нос.
Затем нам приходится снова отыскивать веревочку и линейку, и
пробивается еще одна дырка. Около полуночи картина, наконец, повешена —
очень криво и ненадежно, — и стена на много ярдов вокруг выглядит так,
словно по ней прошлись граблями. Мы все выбились из сил и злимся — все,
кроме дяди Поджера.
— Ну, вот видите! — говорит он, тяжело спрыгивая с табуретки прямо на
мозоли поденщице и с явной гордостью любуясь на произведенный им
беспорядок. — А ведь некоторые люди пригласили бы для такой мелочи
специального человека.
Я знаю, Гаррис будет таким же, когда вырастет. Я сказал ему это и
заявил, что не могу позволить, чтобы он взял на себя столько работы.
— Нет, — сказал я, — ты принесешь бумагу и карандаш, Джордж будет
записывать, а я сделаю остальное.
Первый наш список пришлось аннулировать. Было ясно, что в верхнем
течении Темзы нельзя проплыть на лодке, достаточно большой, чтобы вместить
все то, что мы считали необходимым. Мы разорвали список и молча
переглянулись. Джордж сказал:
— Мы на совершенно ложном пути. Нам следует думать не о тех вещах,
которыми мы как-нибудь обойдемся, но о тех, без которых нам никак не
обойтись.
Джордж, оказывается, может иногда быть разумным. Это даже удивительно.
Я бы сказал, что в его словах заключается подлинная мудрость, приложимая не
только к настоящему случаю, но и ко всей нашей прогулке по реке жизни
вообще. Сколь многие, рискуя затопить свой корабль, нагружают его всякими
вещами, которые кажутся им необходимыми для удовольствия и комфорта в пути,
а на самом деле являются бесполезным хламом.
Как они загромождают свое утлое суденышко по самые мачты дорогими
платьями и огромными домами, бесполезными слугами и множеством светских
друзей, которые ни во что их не ставят и которых сами они не ценят,
дорогостоящими увеселениями, которые никого не веселят, условностями и
модами, притворством и тщеславием и — самый грузный и нелепый хлам —
страхом, как бы сосед чего не подумал; роскошью, приводящей к пресыщению,
удовольствиями, которые через день надоедают, бессмысленной пышностью,
которая, как во дни оны железный венец преступников, заливает кровью
наболевший лоб и доводит до обморока того, кто его носит!
Хлам, все хлам! Выбросьте его за борт! Это из-за него так тяжело вести
лодку, что гребцы вот-вот свалятся замертво. Это он делает судно таким
громоздким и неустойчивым. Вы не знаете ни минуты отдыха от тревог и
беспокойства, не имеете ни минуты досуга, чтобы отдаться мечтательному
безделью, у вас нет времени полюбоваться игрой теней, скользящих по
поверхности реки, солнечными бликами на воде, высокими деревьями на берегу,
глядящими на собственное свое отражение, золотом и зеленью лесов, лилиями,
белыми и желтыми, темным колышущимся тростником, осокой, ятрышником и
синими незабудками.
Выбросьте этот хлам за борт! Пусть ваша жизненная ладья будет легка и
несет лишь то, что необходимо: уютный дом, простые удовольствия, двух-трех
друзей, достойных называться друзьями, того, кто вас любит и кого вы
любите, кошку, собаку, несколько трубок, сколько нужно еды и одежды и
немножко больше, чем нужно, напитков, ибо жажда — опасная вещь.
Итак, мы предоставили список Джорджу, и он принялся за работу.
— Палатки мы не возьмем, — предложил Джордж. — У нас будет лодка с
навесом. Это гораздо проще и к тому же удобней.
Мы нашли, что это хорошая мысль, и приняли ее. Не знаю, видели ли вы
когда-нибудь штуку, которую я имею в виду. По всей длине лодки укрепляют
железные воротца, на них натягивают брезент и привязывают его со всех
сторон от кормы до носа так, что лодка превращается в маленький домик. В
нем очень уютно, хотя и душновато, но все ведь имеет свои теневые стороны,
как сказал человек, у которого умерла теща, когда от него потребовали денег
на похороны.
Джордж сказал, что в таком случае нам нужно взять каждому по пледу,
одну лампу, головную щетку и гребень (на троих), зубную щетку (по одной на
каждого), умывальную чашку, зубной порошок, бритвенные принадлежности (не
правда ли, это похоже на упражнение из учебника французского языка?) и пару
больших купальных полотенец. Я заметил, что люди, всегда делают
колоссальные приготовления к купанью, когда собираются ехать куда-нибудь
поближе к воде, но не очень много купаются, приехав на место.
Но, оказавшись на берегу моря, я почему-то не чувствую больше такой
потребности в утреннем купанье, какую чувствовал в городе. Я испытываю
скорее желание как можно дольше оставаться в постели, а потом сойти вниз и
позавтракать. Однако один раз добродетель восторжествовала. Я встал в шесть
часов, наполовину оделся и, захватив трусы и полотенце, меланхолически
побрел к морю. Но купанье не доставило мне радости. Когда я рано утром иду
купаться, мне кажется, что для меня нарочно приберегли какой-то особенно
резкий восточный ветер, выкопали и положили сверху все треугольные камешки,
заострили концы скал, а чтобы я не заметил, прикрыли их песком; море же
увели на две мили, так что мне приходится, дрожа от холода и кутаясь в
собственные руки, долго ковылять по глубине в шесть дюймов. А когда я
добираюсь до моря, оно ведет себя грубо и совершенно оскорбительно.
Сначала большая волна приподнимает меня и елико возможно бесцеремоннее
бросает в сидячем положении на скалу, которую поставили здесь специально
для меня. Не успею я вскрикнуть «ух!» и сообразить, что случилось, как
волна возвращается и уносит меня на середину океана. Я отчаянно бью руками,
порываясь к берегу, спрашиваю себя, увижу ли я еще родной дом и друзей, и
сожалею, что в детстве так жестоко дразнил свою младшую сестру. Но в тот
самый момент, когда я теряю всякую надежду, волна вдруг уходит, а я остаюсь
распластанным на песке, точно медуза. Я поднимаюсь, оглядываюсь и вижу, что
боролся за свою жизнь на глубине в два фута. Я ковыляю назад, одеваюсь и
иду домой, где мне приходится делать вид, что купанье мне понравилось.
В настоящем случае мы все рассуждали так, словно собирались каждое
утро подолгу купаться. Джордж сказал, что очень приятно проснуться свежим
утром на лодке и погрузиться в прозрачную реку. Гаррис сказал, что ничто
так не возбуждает аппетита, как купанье перед завтраком. У него это всегда
вызывает аппетит. Джордж заметил, что если Гаррис станет от купанья есть
больше, чем обыкновенно, то он, Джордж, будет протестовать против того,
чтобы Гаррис вообще лез в воду. Он сказал, что везти против течения
количество пищи, необходимое для Гарриса, и так достаточно тяжелая работа.
Я доказывал Джорджу, что гораздо приятней будет иметь Гарриса в лодке
чистым и свежим, даже если придется захватить на несколько центнеров больше
провизии; Джордж принял мою точку зрения и взял обратно свой протест против
купанья Гарриса.
Наконец мы уговорились захватить с собой не два, а три купальных
полотенца, чтобы не заставлять друг друга ждать.
Что касается платья, то Джордж сказал, что двух фланелевых костюмов
будет достаточно, так как мы сами можем стирать их в реке, когда они
запачкаются. На наш вопрос, пробовал ли он когда-нибудь стирать в реке
фланелевые костюмы, Джордж ответил:
— Нельзя сказать, чтобы я стирал их сам, но я знаю людей, которые
стирали. Это не так уже трудно.
Джордж уговорил нас взять с собой смену нижнего белья и достаточное
количество носков на тот случай, если мы опрокинемся и потребуется
переодеться. А также побольше носовых платков, которые пригодятся, чтобы
вытирать разные вещи, и кожаные башмаки вдобавок к резиновым туфлям, — они
нам понадобятся, если мы перевернемся.
Предисловие автораГлава перваяГлава втораяГлава третьяГлава четвертаяГлава пятаяГлава шестаяГлава седьмаяГлава восьмаяГлава девятаяГлава десятаяГлава одиннадцатаяГлава двенадцатаяГлава тринадцатаяГлава четырнадцатаяГлава пятнадцатаяГлава шестнадцатаяГлава семнадцатаяГлава восемнадцатаяГлава девятнадцатая
